Иван Курилла: «Американцы ничего не требовали от правительства, потому что ощущали потерю работы как личный провал»
- Вкладка 1
В 1930-е годы США переживали экономический кризис, который по ним ударил значительно сильнее, чем по Европе, — знаменитую Великую депрессию. Как эта затянувшая «черная полоса» воспринималась американским обществом?
На самом деле, есть разные мнения о хронологических рамках Великой депрессии. Самым тяжелым временем считаются 1929-1933 годы, после которых падение сначала притормозилось, а затем и остановилось. Но многие историки действительно продлевают этот период до конца 1930-х, а то и до 1941-1942 годов, когда США вступили во Вторую мировую войну. Потому что только с увеличением военных трат экономический рост по-настоящему возобновился.
Общество в это время, конечно, переживало очень сильный удар. На фоне 1920-х годов, эпохи процветания, падение было слишком резким — и в уровне жизни, и в возможностях трудоустройства. В крупных городах — например в Кливленде — было до 60% безработных. Плюс к этому засуха, которая описана в «Гроздьях гнева» Стейнбека, неурожай, разорение фермеров. Фактически многие американцы оказались отброшены к необходимости просто выживать, находить хоть какую-то возможность заработать. И эта ситуация резко изменила повестку дня — то, о чем американцы готовы были спорить. В частности, изменилось и отношение к роли государства.
До Великой депрессии американцы считали, что государство не должно вмешиваться в проблемы общества, в том числе экономические проблемы и ситуацию с безработицей. Государство нужно только для поддержания правопорядка и ведения внешней политики, а все остальное — не его дело. В 1930-е годы роль государства сильно выросла, и это было существенной частью программы «Нового курса» Рузвельта. При этом резкое усиление роли государства было принято обществом, что за десять лет до этого было политически невозможно. Американское правительство начало выплачивать пособия по безработице и пенсии, и очень многое из того, что мы знаем как социальное государство, впервые сформировалось именно в эпоху «Нового курса» как ответ на экономические проблемы того периода.
Примерно в это же время ушли на второй план ксенофобия и расизм. Они не исчезли совсем, но в общем перестали быть будоражащими всех проблемами. Потому что предыдущее десятилетие, начиная со второй половины 1910-х годов, было очень ксенофобским — после выхода фильма «Рождение нации» в Вашингтоне проходили многотысячные марши возродившегося Ку-клукс-клана. В это время в США переезжало много людей из Европы — Америка эпохи процветания на фоне с трудом восстанавливающейся после Первой мировой войны Европы казалась привлекательным местом. Большой поток прибывал и из Азии, хотя ограничивающие азиатскую иммиграцию законы были приняты еще в конце XIX века. Наплыв эмигрантов вызывал ксенофобскую реакцию общества. А вот в Америку времен Великой депрессии ехать уже не хотелось. В 1930-е годы тоже были иммигранты, но это были уже люди, бежавшие от нацизма. И проблема новых переселенцев отошла на второй план.
Кроме того, Великая депрессия нанесла очень серьезный удар по американскому представлению о том, что все в жизни зависит от личной инициативы и того, насколько человек умеет работать и общаться с другими людьми. Люди, «сделавшие себя сами» и ни от кого не зависящие, всегда были образцом для американцев.
Имеется в виду «американская мечта»?
Да. Грубо говоря, американская мечта формулировалась так: «каждый может стать президентом» — или «каждый может стать миллионером». Но я сейчас обращаю ваше внимание на то, что, по мнению американцев начала 1930-х годов, все в их жизни зависело от индивидуальных усилий. Знаете, что говорили европейцы, приезжавшие в Америку в годы Великой депрессии? Они удивлялись поведению американцев. В момент, когда все рухнуло и миллионы человек потеряли работу, на улицах не происходило ни антигосударственных протестов, ни погромов. Американцы ничего не требовали от правительства, потому что ощущали потерю работы как личный, индивидуальный провал. Как говорили европейцы, в Париже в такой ситуации уже строили бы баррикады, а американцы сидели по домам — им было стыдно от того, что они потеряли работу. Но как раз в 1930-е годы это начало меняться, и американцы требовали от правительства все больше, чем, собственно, администрация Рузвельта и воспользовалась. Государство взяло на себя больше и ответственности, и, соответственно, ресурсов и власти.
Насколько я понимаю, происходили два параллельных процесса. С одной стороны, Рузвельт пытался проводить The New Deal, который был построен скорее на принципах соцлиберализма и основателем которого считается американский философ, политолог и экономист Джон Дьюи. С другой стороны, в 1936 году впервые была сформулирована идея American dream, и это сделал человек по имени Джеймс Труслоу Адамс. Почему все-таки это было важно сделать именно в этот момент?
Вообще говоря, образ человека, который сделал себя сам, — я здесь говорю даже не об American dream, а о том, как это работает, — стал популярен еще в последней трети XIX века. Был такой известный писатель Горацио Элджер, который опубликовал несколько десятков книг как раз о том, как простой мальчик, разносчик газет, становится сенатором или простой работник телеграфа — миллионером. Тогда представление о типичной «американской мечте», пожалуй, впервые было введено в массовую культуру. А само словосочетание American dream могло появиться и в 1930-е годы. Тогда же, в 1930-е годы была опубликована и стала ужасно популярной книга Дейла Карнеги «Как приобретать друзей и оказывать влияние на людей». И эта книга оказалась очень созвучна американскому представлению о том, что происходит. Карнеги говорил: да, все дело в вас самих, вы потеряли работу именно потому, что сделали что-то неправильно, прочитайте мою книгу, и я вам подскажу, что надо изменить в своем поведении, чтобы к вам вернулось ваше личное процветание. Что показательно, в момент выхода книга Карнеги заняла первое место по тиражу среди литературы нон-фикшн.
А как кризис ощущался не на индивидуальном уровне, а не уровне нации в целом? Как национальная трагедия? Как кризис идентичности? Или кризис исторического пути? Потому что в Европе бушуют два мощных идеологических течения, связанных с фашизмом и коммунизмом, а США не происходит ничего.
В США в это время идеи коммунизма тоже, как ни странно, были очень популярны — во всяком случае, они не были настолько популярны ни до, ни после. Дело даже не в том, что в это время увеличилось количество членов компартии США, а в том, что коммунистам и коммунистическим идеям симпатизировало несколько миллионов человек. Среди них было много интеллектуалов, представителей американской интеллигенции. И популярность коммунизма была связана именно с тем, что он предлагал альтернативу тому, что люди видели вокруг. Соцпартия тоже набрала больше голосов, но все-таки отставала от коммунистов. Повторить свой успех кануна Первой мировой войны социалисты так и не смогли.
С другой стороны, в США были и свои радикальные политики. Один из самых известных примеров — создатель движения «Разделим наше богатство» Хьюи Лонг, сначала губернатор Луизианы, а потом сенатор. Движение оказалось очень популярным, кружки по разделу богатства появились во всех штатах, а количество их последователей составляло несколько миллионов. В 1935 году Лонга убили, и ходили слухи, что его заказал Рузвельт, опасавшийся конкуренции. Доказательств нет, но Лонг действительно был серьезной политической фигурой. Одни его называли американским фашистом, другие — коммунистом, но у себя в Луизиане он провел много реформ — таких радикальных, к каким, я бы сказал, и сегодня Америка не готова.
Был также радиопроповедник отец Кофлин, и он тоже пытался предложить какой-то свой альтернативный путь. То есть это был человек, который радиопроповеди превратил в социально-политические инвективы в адрес правительства. В какой-то момент он предложил всем, кто с ним согласен, отправить по телеграмме в сенат в знак протеста против какой-то из реформ Рузвельта и просто заблокировал почту Вашингтона на две недели, потому что огромное количество людей одновременно отправило телеграммы. Оказалось, что у него очень большая аудитория.
А третьим влиятельным независимым общественным деятелем того времени был доктор Таунсенд. Он просто предлагал ввести пенсии по старости — то, чего в США в то время не было. План Таунсенда оказался настолько привлекательным, что миллионы его последователей готовы были избрать его куда-нибудь и привести чуть ли не в Белый дом. Никогда ни до, ни после в американской истории не было такого, чтобы независимые общественные деятели получали такую индивидуальную поддержку со стороны миллионов избирателей. И никогда две главные партии не теряли такого большого количества сторонников в пользу третьих сил — тем более сил, которые создавали даже не партии, а просто движения.
Но оставались, наверное, какие-то правые альтернативы соцлиберализму или даже либерализму, противостоящие этим людям или курсу Рузвельта. Были такие?
Справа был в основном большой бизнес, который Рузвельта очень не любил. Появилась Американская лига свободы — так и называлась — и туда вошли владельцы и руководители чуть ли не всех крупнейших американских компаний. Они открыто боролись с «Новым курсом» именно потому, что «Новый курс» слишком вмешивается в свободу ведения бизнеса. По-моему, кто-то из профсоюзных деятелей тогда сказал, что у Лиги свободы столько денег, что если она захочет, то сможет сделать президентом США хоть китайца. Но оказалось, что только денег недостаточно. Переломить массовые настроения они не смогли — и не смогли даже сменить Рузвельта на промежуточных выборах в 1936 году.
Помимо Лиги свободы, которая стала, пожалуй, самым известным критиком «Нового курса» справа, был еще Верховный суд США, который пытался саботировать его, отменив несколько законов. С Верховным судом в какой-то момент была битва, и администрация сумела надавить на него так, что он изменил свое отношение. Рузвельт угрожал реформировать Верховный суд, и это воспринималось в обществе очень плохо, потому что это было вмешательством одной ветви власти в дела другой. Тем не менее, отменять законы «Нового курса» судьи перестали.
Но убеждение, что за все беды ответственен сам человек, было все равно доминирующим?
Смотря, с чем сравнивать. Если мы будем сравнивать с Америкой 1920-х годов, то произошла очень сильная эволюция, можно увидеть отказ от этого подхода. Если же сравнивать с Европой того времени, то Америка все равно оставалась очень индивидуалистической.
Помимо популярной книжки Карнеги, индивидуальную ответственность за проблемы утверждали многие художественные произведения того времени. В этом смысле «Унесенные ветром» Маргарет Митчелл, если убрать оттуда историю любви, тоже про независимую настойчивую девушку, которая добивается всего своими силами. И, видимо, чувствовалось такое низовое сопротивление социальному либерализму. Или это все же не так?
Тогда, помимо «Унесенных ветром», в качестве литературы справа я бы назвал еще Айн Рэнд. Конечно, основные книги у нее вышли чуть позже, но в 1937 году появилась ее первая повесть, и я думаю, что ее взгляды окончательно кристаллизовались именно в 1930-е годы. То, о чем пишет Айн Рэнд, похоже на поведение главной героини «Унесенных ветром» с ее готовностью самостоятельно справляться с трудностями. И да, в каком-то смысле это попытка отстоять те ценности, которые в 1930-е годы подверглись эрозии.
Учитывая, что в этот же период происходит всплеск исторической литературы и много пишут про Гражданскую войну, можно ли сказать, что в США пытались разрешить кризис через историческую политику?
Так бывает всегда, когда общество переживает серьезные метаморфозы, которые можно описать как кризис идентичности, кризис ответа на вопрос «Кто мы такие?». Несомненно, 1930-е годы были одним из самых сложных в этом отношении периодов в американской истории, когда как раз перестали работать некоторые устойчивые представления о себе. В том числе идея о том, что человек, сделавший себя сам, может добиться всего, независимо от окружающего мира. Оказалось, что нет. Это стало поводом для серьезного переосмысления собственных оснований. И, конечно, в такие периоды на помощь призывается прошлое — взгляд в глубину истории помогает произвести и пережить эту переоценку. Потому что мы всегда оцениваем сами себя не только через позитивное описание — кто мы? — но и через сравнение с прошлым, через отталкивание от него или через поиск в прошлом чего-то такого, что привело к сегодняшнему дню.
Если говорить об «Унесенных ветром», тут можно увидеть несколько пластов. Очевидный пласт — понятно, в разгар Великой депрессии автор пишет о предыдущем самом большом кризисе в американской истории. То есть ставит вопрос о том, как человеку выживать в этом кризисе, что ему делать в момент, когда все рушится. Еще один пласт — переосмысление оснований Америки 1930-х годов. Потому что нельзя не заметить, что Франклин Рузвельт — это президент-демократ, а на протяжении целого поколения, если не больше, после Гражданской войны демократическая партия считалась партией Юга. В этом смысле то, что с новым кризисом справляется президент-демократ, а не президент-республиканец, каким был Линкольн, тоже очень важный момент, разделяющий два периода. Об этом можно даже думать как о некоем реванше или возвращении демократов — и в том числе о возвращении Юга и его памяти на подобающее, как считали южане, место.
Это политический контекст переосмысления общей памяти и Гражданской войны в те годы, о котором мы сейчас немного позабыли. Во времена Рузвельта, действительно, южные демократы были очень сильны. Это отдельная группа внутри Демократической партии, которая ведет свою родословную напрямую от южан, участвовавших в сецессии, то есть от того Юга, который создал Конфедерацию. Внутри Демократической партии эта группа всегда была влиятельнее и серьезнее. И то, что сам Рузвельт из Нью-Йорка, а партия представляет в том числе и южан, тоже было важно. Собственно, впервые после Гражданской войны демократы так надолго получили контроль над Белым домом. Потому что первым президентом-демократом после Гражданской войны в 1880-1890-е годы стал Гровер Кливленд. После него был Вудро Вильсон, и, в общем-то, можно сказать, что его программа провалилась, потому что Версальско-Вашингтонскую систему и Лигу наций сенат не ратифицировал. Вудро Вильсона до сих пор чтят как президента, важного с точки зрения изменения внешней политики США, но с точки зрения поставленных им целей его президентство было провалом. И все, следующий президент-демократ — Рузвельт. То есть за 60-70 лет, прошедших после Гражданской войны, только третий президент-демократ — и сразу настолько усиливший позиции Белого дома, настолько изменивший американское государство.
Ну и если мы говорим об исторической памяти, то после Гражданской войны прошло 60 лет — это как раз поколение. В наших аналогиях — что было 60 лет назад? — это смерть Сталина и ХХ съезд, а десять лет назад это было окончание Второй мировой войны. В каком-то смысле мы сейчас тоже проживаем период, когда человек переосмысливает память о Второй мировой войне в том числе потому, что уходит поколение ветеранов — тех, кто это помнит. Вот и во времена Маргарет Митчелл уходило поколение ветеранов. То есть были еще люди, которые помнили Гражданскую войну, но в общем-то уже не они доминировали в описаниях и разговорах о прошлом. Это создавало предпосылки для того, чтобы посмотреть на эту войну глазами уже не ветеранов, а другого поколения. И, кстати, Лев Толстой писал «Войну и мир» тоже спустя примерно 60 лет после описываемых событий. В этом смысле эта дистанция оказывается очень удачной для художественного осмысления. Поколение уходит, но сам сюжет еще не выветрился из памяти, он остается и продолжает занимать важное место в силу поколенческой инерции, заданной предыдущими родителями.
Такое художественное осмысление прошлого оказывает какое-то влияние на общество? Консолидирует, помогает справиться с кризисом идентичности? Как это работает?
На самом деле, все сложнее, потому что разные политические силы внутри одного поколения борются за то, чтобы изменить прошлое. Само по себе переосмысление прошлого не влияет на сегодняшний день. Влияет то, что современное поколение более или менее сознательно пытается переструктурировать наше представление о прошлом так, чтобы повлиять на настоящее. Маргарет Митчелл и другие писатели ее поколения задавали прошлому вопросы, которые были важны для американцев в 1930-е годы — и важны под определенным углом зрения. И прошлое действительно стало использоваться по-другому — не так, как в предыдущие десятилетия. Словом, тут не одностороннее влияние, а двустороннее: современное общество подстраивает прошлое под себя, а перестроенное таким образом прошлое меняет современность.
Не было ли использование сюжета, связанного с Гражданской войной, причем в позитивных интонациях по отношению к южанам, способом преодоления разделенности общества и страны?
Да, переосмысление места Юга — это еще и история о примирении. То есть представление о прошлом США должно быть не только историей победителей — в нем нужно найти место и для представления южан. Возможно, на Юге эта традиция не прерывалась и без Маргарет Митчелл, и люди продолжали помнить о своих предках как о героях, которые потерпели поражение, но в общем-то сражались за благородное дело. Однако Маргарет Митчелл сделала это южное представление об истории войны достоянием всех Соединенных Штатов. Ее книга стала очень популярна не только на Юге, но и на Севере, а кино посмотрели миллионы. Наверное, начиная с этого момента и до прошлогоднего разрушения памятников можно было видеть, как в американском обществе сосуществуют два взгляда на Гражданскую войну — и для массовой культуры, конечно, южный взгляд на протяжении всего этого времени был представлен глазами Маргарет Митчелл.
Что изменилось в современном обществе США, и почему такое представление исчерпало себя?
Все эти 80 лет в США поддерживался баланс по отношению к памяти о Гражданской войне. Конечно, время от времени баланс куда-то сдвигался, особенно когда в 1950-1960-е годы противники движения за гражданские права решили использовать в качестве своего символа флаг Конфедерации и это обострило разговор о прошлом. Но в целом баланс представлений о прошлом, который включал в себя и северный, и южный взгляды, сохранялся. И так было до прошлого года, когда в США произошел ряд событий, которые можно расценить как стремление оставить легитимным только северный взгляд, поскольку взгляд южный был объявлен расистским, а все то, что южане рассказывают сами о себе, — прикрытием расизма. Конечно, какая-то часть общества попыталась оказать сопротивление такому переосмыслению. В августе прошлого года мы увидели снос памятников, стычки групп людей — увы, некоторые со смертельным исходом. И это все означает, что в Америке заканчивается большой период и, как всегда в период кризиса, прошлое начинает переосмысляться.
Мы еще не знаем, к чему приведет эта борьба, потому что она продолжается. Но можно предполагать несколько вариантов исхода. Потому что сносят памятники Роберту Ли, командующему армии Конфедерации, — но кого поставят на его место? И в буквальном смысле — кого поставят на этих площадях, и в символическом — кто займет его место в пантеоне? Есть несколько вариантов. Первый вариант — вместо Ли поставят Линкольна, то есть просто окончательно зафиксируют победу Севера. Везде будет стоять не южный генерал, а северный президент. Второй вариант — вместо Ли поставят, например, Гарриет Табмен, черную женщину, которая боролась за свободу афроамериканцев, то есть героя аболиционистов. И это будет означать, что Гражданская война — это уже не просто война между двумя группами белых, как было до сегодняшнего дня, — это и борьба черных американцев за свою свободу. Мне кажется, может быть и третий вариант — место на постаментах займет, например, Мартин Лютер Кинг. Этот выбор будет означать, что Гражданская война ушла на второй план американской истории по сравнению с движением за гражданские права. То есть осевым событием американской истории станет не война Севера с Югом, а борьба афроамериканцев, а затем и феминисток, и национальных меньшинств за свои права, из которой выросло современное американское общество. Но это говорит, конечно, уже больше о сегодняшней повестке дня, чем о Маргарет Митчелл и 1930-х годах.